Творчество Булата Окуджавы представляет направление эмоционально-созерцательной поэзии, опирающейся на собственно лирическое начало.
Лирику Б. Окуджавы безусловно, можно отнести к лирико-романтической традиции. Внимательный, чуткий взор поэта способен, всматриваясь в мелочи, детали, находить поэзию в самых прозаических, обиходных предметах. Бытовая реальность нередко трансформируется в фантастику, в сказку. Поэтизация «близкого», быта - чисто романсовая черта, особенно свойственна Б. Окуджаве. Другой окуджавский приём - «одомашнивание» «высокого».
Уже в стихах и песнях 1956-59 гг. проявились основные черты лирики Окуджавы: напевность, непритязательность и «простота» изложения; были нащупаны темы, развиваемые в последующем творчестве: война, Арбат, Москва, Грузия, быт маленького человека - «московского муравья», культ женщины, трепетное отношение к музыке. Можно сказать, что в эти годы Окуджава состоялся как поэт, найдя свою «ноту», которой оставался верен на протяжении всей своей жизни. В 1960-е гг. в его поэтическом творчестве появляется (а в 1970-е - усиливается) интерес к истории России, особенно к XIX веку.
Центральным мотивом поэзии Окуджавы и, в частности, его песенного творчества является мотив надежды, понимаемой и трактуемой в нескольких ипостасях: абстрактное понятие «надежда» «очеловечивается», одушевляется Окуджавой, приобретает зримые черты, воплощаясь в реальной женщине по имени Надежда («Товарищ Надежда по фамилии Чернова», «Надя-Наденька … в спецовочке, такой промасленной»); в то же время имя Надежда поэтически обобщается, приобретая функцию символа.
Окуджава-шестидесятник не может со всей определённостью назвать себя верующим человеком и, возможно, когда его исповедь нуждается в Боге, он именует его Надеждой. Единственное же обращение непосредственно к Богу (стихотворение «Молитва»), по соображениям цензуры опубликовано от третьего лица, Франсуа Вийона, чья набожность была весьма сомнительна.
Женщина у Окуджавы предстаёт существом возвышенным, всегда прекрасным и абсолютно лишённым эротического обаяния. Она сулит утешение и надежду. Любовь - это «спасение», «близкий берег», а если и страсть - то возвышенная. Вместе с тем современница по имени Надежда ходит в одеждах отнюдь не призрачных и весьма узнаваемых: «Она в спецовочке такой промасленной, берет немыслимый такой на ней!».
Она - «шофёр в автобусе - мой лучший друг», и «она на нашей улице живёт». Приход Женщины - удивительное, неожиданное счастье, волшебство. В поэзии Окуджавы происходит «возрождение рыцарского почитания женщины», куртуазного культа Прекрасной Дамы:
В моей душе запечатлён портрет одной
Прекрасной Дамы.
Её глаза в иные дни обращены.
(«Ещё один романс»)
Окуджава - поэт городской, московский, арбатский - рождённый на Арбате, Арбатом воспитанный и Арбату благодарный. Арбатский мотив - едва ли не самый распространённый в творчестве Окуджавы, особенно в его песенной части; причём поэтический Арбат «раскрывается как отражение души, проекция её содержания в историческую реальность». Это - символический, «горний Арбат». Привязанность и принадлежность к Арбату декларируется Окуджавой на протяжении всей творческой жизни. Вначале:
Ты течёшь, как река, - странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода...
Ах, Арбат, мой Арбат, ты - моё призвание,
ты и радость моя, и моя беда...
(«Песенка об Арбате»)
И в итоге:
Вы начали прогулку с арбатского двора,
к нему-то всё, как видно, и вернётся. («Арбатский романс»)
Окуджава первым воспел свой двор, подарив авторской песне одну из её важнейших тем. Без двора, как и без Надежды - нет воздуха для жизни («Когда его не станет - я умру»). Мотив арбатского двора и семантически, и фонетически связан с мотивом XIX века, благородного прошлого, воспетого Окуджавой и в песнях, и в прозе. Дворянский кодекс чести Окуджава распространяет и на «дворянство» арбатское:
Я - дворянин арбатского двора,
своим двором введённый во дворянство.
Мотив доброты, сострадания, участия явственно слышен в каждой песенке Окуджавы, вплоть до самых поздних.
Все герои песен Окуджавы зачарованы - женщиной, городом, друг другом, сказкой, потому что и сам автор, глядящий их глазами, зачарован, влюблён в жизнь, внимательно всматривается в её прекрасные черты. И то, что у другого поэта предстаёт как результат борьбы - прежде всего, с собственной душевной расколотостью - у Окуджавы изначально органично и безнадрывно, исполнено любви и благодарности.
В результате «идеального», возвышенного взгляда на жизнь с образов стирается всё бытовое; нельзя сказать, что быта у Окуджавы нет - он присутствует, но присутствует, как эпитет, живая деталь в поэтическом рисунке. Быт Окуджавы изобразителен, но не функционален, недейственен. Быт как бы зачарован Поэтом. Почти всем стихотворениям Окуджавы (включая и не ставшие песнями) присуща естественная, органичная музыкальность.
Музыка - это, собственно, и есть тот инструментарий, посредством которого преображается мир - будь то «чудесный вальс», походный марш, поминальный ли звон. Если бы понадобилось в трёх словах выразить сущность поэтики Окуджавы, словами бы этими стали: Надежда - Музыка - Арбат. Надежда, при всей её многозначности у Окуджавы, понимается как субстанция идеальная, богопочитаемая; Арбат - как реальность; а Музыка - как посредник между тем и другим.
«Я очень привержен к началу XIX века, - признавался Окуджава, - и сейчас все мои мысли находятся там, и я себя даже начинаю ощущать представителем той эпохи». Для лексики Окуджавы характерны подчёркнутые архаизмы: не печалуйся, капельмейстер, празднества, мытарства. Это воссоздание эпохи, стилизация её языка звучат как «заклинание-воскрешение» XIX века.
Очень живо запечатлён век девятнадцатый в «Батальном полотне». В стихотворении присутствуют и музыка, и живопись. Особое, почётное место в этой стилизованной поэтике занимает центральный образ XIX века - образ Пушкина. Пушкин для Окуджавы - мерило, эталон, ориентир, данный миру «на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт <...>, что такое в существе своём поэт, это чуткое создание, на всё откликающееся в мире и себе одному не имеющее отклика». Пушкин в изображении Окуджавы и близок нам, и далёк одновременно.
Война - еще одна тема, в которой принципиально отсутствует героика в описании, нет никакого романтического флёра, автор не запугивает читателя войной, но стремится противопоставить смерти неумирающий облик погибших:
Надежда, я останусь цел -
не для меня земля сырая,
а для меня твои тревоги
и добрый мир твоих забот!
Интересна «цветовая» палитра поэзии Окуджавы, соответствующая её глубинным содержательным интонациям. Многокрасочность, живописность особенно проявляются в произведениях Окуджавы, так или иначе связанных с грузинской тематикой: «Грузинская песня», стихи «Осень в Кахетии», «Храмули», «Последний мангал», «Пиросмани».
Поэзия Булата Окуджавы, одного из оригинальнейших русских поэтов XX века, основоположника нового поэтико-музыкального жанра - авторской песни, долгое время «не замечалась» литературоведением, несмотря на бурную полемику в прессе и упрочивавшееся с годами всенародное признание. Впрочем, и сам он скептически относился к стремлению филологов анализировать его творчество, чтобы понять, как из «трех бедностей» Б. Окуджавы (С. Лесневский) - слова, мелодии и голоса - рождается его «богатство» - неповторимое очарование его стихов-песен. Для самого поэта это означало - «разъять музыку на части», лишить творчество тайны.
Вместе с тем на исходе 1960-х и в 1970-е годы появились литературно-критические и литературоведческие статьи о поэзии Б. Окуджавы, авторы которых стремились объективно проанализировать это необычное явление и определить его место в современном литературном процессе (см.: , , ). Так, одна из первых (и замечательных) попыток понять природу песенности окуджавской поэзии через анализ образной системы его стихов была сделана С. Владимировым . Автор книги «Стих и образ» обозначил «пунктиром» многие вопросы, которые решает современное окуджавоведение. Он указал источники отдельных песенных интонаций поэта - в частности, были названы народная песня, баллады Бернса (в переводах Маршака), романс, блатная песня, песенный фольклор времени Великой Отечественной войны. С. Владимиров, говоря о глубинных истоках песенности окуджавского стиха, отметил, во-первых, его свойство «открывать в своем «подтексте» некую условную, мифологизированную действительность» , родственное народной обрядовой песне; во-вторых, стремление к «очищению стиха от эмоций частных, сопутствующих, избавлению от всяких признаков пафоса или экспрессии» (тогда с особой ясностью выступает глубинный драматизм) - ведь «именно в песенной интонации стиха возникает ощущение высокого, поднятого над страстями, над частностями видения» .
Обратил внимание критик и на метафору Окуджавы - «самую, казалось бы, банальную, отдающую традиционной поэтичностью - то, от чего усиленно избавляется современная поэзия, решительно пытается изгнать как своего рода ложь, фальшь, поэтическую условность...»; и на умение соединить в одном
стихотворении обычно «исключающие друг друга стилистические краски» , например, романтическую приподнятость и бытовое снижение, нарочитую поэтичность - и фамильярную разговорность. Но все эти «острые углы... словно бы сглаживаются, теряют свою стилистическую резкость, претенциозность, ...переплавляются в единой песенности» .
Осмыслению поэтического мира Б. Окуджавы в его целостности посвящены обстоятельные статьи Г. А. Белой и В. И. Новикова . Г. Белая увидела и описала оксюморонную - так ее, впрочем, не называя -природу окуджавской поэзии. Анализируя стихотворение «Человек стремится в простоту...» , исследовательница замечает: «...В двуединстве Неба и Земли особая нагрузка падала на соединяющее их «и». Ибо Окуджава не только поэт Неба: его «давайте воспарим» всегда приправлено иронией. Но он и не только поэт Земли...Что может быть красноречивей, чем строчки:
Термин «оксюморонность», точно характеризующий существо поэтики Окуджавы, применительно к ней ввел В. И. Новиков . Он высказал и идею «гармонизированного сдвига» , определяющего, с его точки зрения, суть художественного метода поэта.
Блатная песня и в книге Е. Лебедевой, равно как и в предыдущих, и в более поздних исследованиях творчества поэта, либо вообще не рассматривается в качестве жанрового прообраза его произведений без каких-либо мотивировок (хотя сам поэт этот источник называл), либо указывается с напоминающими извинения оговорками, как это делает, к примеру, Б. Сарнов: «Блатная песня... представляет несомненную художественную ценность. Ее своеобразная поэтика обогатила современную русскую поэзию не в меньшей мере, чем на заре нашего века поэтика другого «низкого» жанра - цыганского романса - обогатила гениальную лирику Блока. Достаточно тут назвать имена Б. Окуджавы, А. Галича, Ю. Кима, Юза Алешковского, В. Высоцкого. (У песен Окуджавы были и другие предшественники, но был и этот: вспомним - «За что ж вы Ваньку-то Морозова...», «А мы швейцару - отворите двери...»)» .
С.С. Бо
йко
Среди многочисленных публикаций, содержащих имя Булата Окуджавы, удельный вес научных филологических работ невелик. Думается, одним из источников этого парадокса стала неочевидность жанровой специфики поэзии Окуджавы, препятствующая верному пониманию места произведений в литературном процессе. Например, А. Стругацкий в интервью говорил: «Но вот не знаю, куда отнести наших бардов - а без них (Окуджавы, Высоцкого, Кима. - С.Б.) я обходиться не могу». Писатель искренне недоумевал, можно ли причислить к поэзии любимые свои произведения.
Филология решила этот вопрос в целом, отметив, что у Окуджавы «есть «просто стихотворения» и «стихотворения-песни», причем и те и другие в равной мере принадлежат профессиональной поэзии, письменной литературе», а жанр их - «<...> не просто элегическая, пейзажная, медитативная лирика, но - особая, эмоционально- или, точнее, музыкально-суггестивная, где мысль, чувство, ассоциация причудливо взаимодействуют, рождая многослойное, «стереофоническое» переживание».
Ряд стихотворений Окуджавы объединен авторским определением - фантазия. Это «Дорожная фантазия» (175), «Парижская фантазия» (382), «Дунайская фантазия» (433), «Калужская фантазия» (435), «Японская фантазия» (517), «Турецкая фантазия» (520), «Американская фантазия» (537), «Подмосковная фантазия» (557). Согласно авторской хронологии, Дорожная относится к шестидесятым годам, Подмосковная - к девяностым, остальные связаны с восьмидесятыми.
Рефлексия филологически образованного поэта недаром подсказала ему особое жанровое определение для этих произведений. Фантазия не зафиксирована литературоведческими словарями. Но она есть в словаре музыкальных терминов в трех значениях, два из которых привлекают внимание: «1. Инструментальная пьеса своеобразной композиции, не совпадающей с отстоявшимися формами построения муз. произведений. <...> 2. Инструментальная пьеса, отличающаяся фантастическим, причудливым характером музыки». В фантазиях Окуджавы мы найдем «своеобразие композиции», «несовпадение с отстоявшимися формами», «фантастичность», «причудливость». Поэт в точности последовал совету Анны Ахматовой - «подслушать у музыки что-то и выдать шутя за свое».
Герой «Дорожной фантазии» видит Сибирь (по сопкам, глухие реки) и, фантазируя, домысливает ее облик (стук тигриных лап, крик степи о человеке, на океанском бреге - краб), ее историю (переселенческой телеги / скрип, и коней усталых храп), людей на фоне хода времен: «А сторож-то! Со сторожихой / с семидесятилетней, тихой! / <...>/ пока им дышится, пока / им любопытны сны и толки<...> « - в грезах историческое время сменяется «настоящим продолженным». Звучит и лейтмотивное слово: «С фантазиями нету сладу», - оно означает игру воображения. Фантазия как жанр здесь лишь проба пера. Созерцая Сибирь «с дорожных облаков своих», герой как бы выключен из хода событий, и его портрет (случайный Бог таксомоторный, / невыспавшийся, тощий, черный), как и пейзаж, наблюдаемый его глазами, - это общие места, формирующие рамочную композицию фантазии, а не значимый второй мотив.
Богатый пейзажно-изобразительный ряд есть и в «Дунайской фантазии»:
Там побеленные стены и фундаменты цветные, а по стенам плющ клубится для оправы.
Дунайская выделяется среди фантазий причудливо-сложным построением художественного времени. В ее начале - «Как бы мне сейчас хотелось в Вилкове вдруг очутиться!» - пейзаж мечты. В четвертой строфе - «Там опять для нас с тобою дебаркадер домом служит» - мечта оказывается воспоминанием, условное - прошедшим. Последняя строфа начинается словами: «Как бы мне сейчас хотелось ускользнуть туда, в начало». Но не здесь начало художественного времени героя, который некогда сгодился «для победы, для атаки», подобно сыновьям Вилкова. Сегодняшний день героя (как и «позавчерашние» победы и атаки) вовсе лишен красок изобразительности, и ему хочется «от печалей отшутиться: / ими жизнь моя отравлена без меры». Пластические образы Вилкова передают тему счастья, былого и чаемого. А «бесплотная» жизнь звучит горестной темой.
В других фантазиях-путешествиях Окуджавы элементам пейзажной изобразительности намеренно отведена незначительная роль. Во-первых, вместо «экзотики» описаны несвоеобразные черты пейзажа. О городе Монпелье говорится, что он «прекрасный» и что «здесь жара такая, что хочется ходить в белье»; о «граде Истамбуле» - что в нем оживленное уличное движение; в Японии «то брызнет дождь, а то жара, а то туман». Во-вторых, количество изобразительных деталей минимально: по одной-две на стихотворение. Это «случайная чайхана» и «чай густой, что пахнет медом» в Турции; «Гиндза золотая» в Японии; «ресторанчик тесный» в Париже; «витрины бьют в глаза» в Америке. Такие детали «продиктованы» туристом-верхоглядом, который не постиг душу страны.
Вместо достопримечательностей показаны действия, движения, жесты людей. В парижском ресторане пребывают, «петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени, / розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля»; в Вилкове «на пристани танцуют жок, а может быть, сиртаки: / сыновей своих в солдаты провожают»; Япония «предстала / спеша, усердствуя, молясь, и плача, и маня». Таковы и пластические описания живых существ: в Вилкове «лежат на солнцепеке безопасные, цепные, / показные, пожилые волкодавы»; «у парижского спаниеля <...> набекрень паричок рыжеватый»; в Подмосковье ворон «белое облако рассекает крылом небрежным». В этих картинах пространство одухотворено, и читатель видит его душу.
По сравнению с лирическим путешествием, каким оно предстало в Дорожной и в Дунайской, мы наблюдаем как бы минус-прием в Парижской, Американской, Турецкой, Японской фантазиях. Их названия тоже построены на топонимах, их сюжет тоже путешествие, но повествовательно-изобразительное начало уходит на второй план, обнажая «несовпадения с отстоявшимися формами», мотивирующие определение фантазии.
«Парижская фантазия» строится следующим образом. Первая строфа -портрет короля-спаниеля (причудливый образ), «не погибшего на эшафоте, а достигшего славы и лени», - так в его истории отвергнута смерть. Вторая строфа - собирательный портрет человека:
На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик у руля.
И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные тени, петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени, розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля.
Три деепричастия (прикрывая, вонзая, стеля), превращая движения в обстоятельства, делают картину вневременной. Жесты посетителей и служителей ресторана, французов и русских, рядоположны, и не провести границу меж ними. То же происходит с жизненными ролями человека: тени, чудом нашедшие место в мире, способны заправлять в ресторанчике, где у руля стоит хозяин. В собирательности портрета - единство разных людских судеб, смешение несхожих социальных ролей.
Третий куплет - о горней силе. Она многоименная: «Бог, Природа, Судьба, Провиденье<...> «, - вечная и милостивая к человеку. Последняя строфа - «Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне» раскрывает давнюю молитву поэта: «И не забудь про меня». Он просит:
<...> о минуте возвышенной пробы,
где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы - милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне!
В фантазиях повторяется тема молитвы - «Друзья мои, себя храня, молитесь за меня» (Японская) - и другие упоминания о «встречах» с Высшими силами: «над нами ангел кружит, / и клянется нам, что счастливы мы будем» (Дунайская); «простит ли Бог или осудит, / что гак неправедно живу?» (Американская); «не пойму души его, ниспосланной ему небом» (Подмосковная). Главные вопросы фантазий о месте человека в мироздании и высших ценностей в его судьбе.
В «Турецкой фантазии» судьба традиционно своенравна: «Но судьба, как я заметил, это детище счастливых». Трудовой день истамбульского шофера Ахмета заменяет собою пейзаж Истамбула (как то было с Домиником в Париже, с танцовщиками в Вилкове). В часы груда жизнью человека правят Судьба и собственная воля:
тут ему подспорьем служат опыт, риск, и жест единый, и судьба, и обаянье - все подряд.
Но в час досуга «в случайной чайхане» предстает второй лик Истамбула, города-границы, храма двух вер. В беседе героев «сливаются нежданно лики Запада с Востоком, / кейф - с безумием, пускай лишь раз на дню,/ но и скорбь о самом низком, но и мысли о высоком <...> «Ахмет оставляет автору убеждение:
Все безумное от Бога, все разумное от Бога, человеческое тоже от него.
Человек здесь в гармонии с Богом и Судьбой. А «фантазийность» в причудливом соединении «всего подряд»: фатализма и паломничества, авантюризма и смирения, Запада и Востока - и в том, что нет «границы» между гостем и жителем города.
«Японская фантазия» безупречно отвечает стилю «не-путешествия». Указание на отдаленность Японии условно: «Не зря я десять тысяч перст нащелкивал коня». Портрет страны - строка деепричастий (как и Парижской), означающих человеческие действия: Япония предстала, «спеша, усердствуя, молясь, и плача, и маня». Прогулка героя «на Гиндзу золотую» посвящена размышлениям о собственной судьбе и состоянии духа: «костер удачи распалю, свечу обид задую», «Я так устал глядеть вперед с надеждой и опаской». В Японии мысли героя текут так, «как будто к дому я иду перед началом дня».
В «Японской фантазии» два контрастных мотива. Первый - единая судьба людей разных стран (как в Парижской и Турецкой): «Судьба на всех везде одна, знакомо все, все то же». Второй мотив - нерасторжимая связь человека со своей родиной: «Да, я москвич, и там мой дом, и сердце, и броня». Сталкивая эти мотивы, поэт следует музыкальному принципу контрапункта: «одновременное звучание двух или нескольких самостоятельно выразительных мелодий». Противоречие между «космополитизмом» и «патриотизмом» снято, в частности, в рефрене: «Друзья мои, себя храня, молитесь за меня», - который прочитывается как обращение и к японцам, и к согражданам. Так полнозвучный мотив родного дома не нарушает, а по-своему обусловливает чувства гражданина мира.
В «Американской фантазии» герой предстает «пред этим полднем рисунком тела своего» и на глазах читателя преображается: «на ногах растут копыта», и наконец: «прыжками, по-оленьи я по траве вермонтской мчусь». Причина анимализации - мировосприятие этого туриста, который о себе говорит с уничижением, мол, «странничек несчастный <...> Вермонта не объест», - а об окружающем - с восторгом: «Какая жизнь, скажи на милость!» Рассказывая о себе, он трижды повторяет слово пустой: «Мои арбатские привычки к пустому хлебу и водичке», «вой в пустом желудке», «дитя родного общепита, пустой еды, худого быта». «Перелетность» героя передают и самоироничные оценки, и «птичьи» сравнения:
Да, этот тип в моем обличье, он так беспомощен по-птичьи, так по-арбатски бестолков.
В отличие от героя Японской, помнящего, что «там мой дом, и сердце, и броня», герой Американской даже Арбат упоминает только в фигурах самоуничижения. Это ведет к анимализации, т.е. анти-поведению, которое триумфально завершается переходом на анти-язык: «И непосредствен, словно птица, учу вермонтцев материться / и мату ихнему учусь». Одновременно здесь звучит и контрастная, контрапунктическая мелодия: это беззаботная смеховая стихия, в которой растворяются границы между арбатским и вермонтским, между дозволенным и запретным, между птицей, человеком и оленем, людьми и жарким полднем. Так через взаимообусловленность «своего» и «чужого» в Американской и Японской показано место человека в подлунном мире.
Ироническая самооценка соотечественника, которая видна в Американской, усиливается в «Калужской фантазии», достигая сатирического звучания. Эта фантазия также построена на одновременном звучании несходных мотивов. Первый - гротескный мотив общей безответственности:
<...> кони тонут друг за другом.
Конюх спит, инструктор плачет, главный делает доклад, а москвич командировочный как бабочка над лугом, и в глазах его столичных кони мчатся на парад.
Служебная лестница «фантазийно» прослеживается до самой Верхушки:
Там вожди на мавзолее: Сталин, Молотов, Буденный, и ладошками своими скромно машут: нет-нет-нет...
То есть вы, мол, маршируйте по степи по полуденной, ну а мы, мол, ваши слуги, - значит, с нас и спросу нет.
Благодаря причастности к «великому делу», каждый ощущает собственное величие - таков второй мотив Калужской. «Зеленый водоем» - это «может, пруд, а может, озеро, а то и океан». У Командировочного начальника - «<...> ну, не то чтобы корона, / но какое-то сиянье над кудрявой головой». В апофеозе - величие конюха, младшего по субординации, которое доказывает всеохватность идеи: «Кстати, конюх тоже видит сон, что он на мавзолее, / что стоит, не удивляется величью своему». В финале «кони все на дне лежали» - закономерный итог безответственного «величия».
В Калужской бодрствующие грезят наравне со спящими - так поэт показывает мнимое, фантастическое место человека в мире, обусловленное подменой ценностей. Фантазия приобретает значение, близкое к «социальной утопии»: это идея, вытеснившая из жизни реальность, подменив ее собою.
«Подмосковная фантазия» связана с переосмыслением традиционных поэтических образов. Во-первых, «опровергаются» мотивы пушкинского «Пророка»: дар поэта внимать, жечь сердца глаголом. Герой Подмосковной иронически отзывается о человеческом восприятии и разуме («скромные мои представления о силе его пророчеств», «не пойму души его, ниспосланной ёму небом»), скептически - о ценности поэтического слова: «живу / в пристрастии к строчке и рифме, в безумии этом нелепом». Пророк не поэт, а ворон, и не в поэзии находит герой нравственную опору, когда каркает «крылатое существо - / как будто оно обвиняет, а мне оправдаться нечем».
Во-вторых, в Подмосковной переосмыслена тема Ворона, который «как персонаж из песни над головой кружится». В песне «Что ты вьешься, черный ворон...» предсказание сбывается неотвратимо. У Окуджавы, например в песне «Примета» («Если ворон в вышине...», 398), предсказание сбывается именно потому, что в него поверили. А герой Подмосковной неприметно уходит из-под влияния, которое фольклор приписывает ворону:
Я царствую здесь, в малиннике, он царствует в небесах <...>
Радостное созерцание природы (белое облако, лес, малинник) исподволь оттесняет скорбные речи. Трепет рассказчика (не осмеливаюсь) сменяется сознанием известного преимущества: мысленно отвращаясь от отчаяния и желчи», он отвергает зло в своем сознании: и, судя по интонациям, он знает все наперед...
Но в этом мое преимущество перед лесным пророком.
Герой Подмосковной утверждает, вопреки предчувствиям и пророчествам, возможность выбора между добром и злом.
Итак, фантазии Булата Окуджавы посвящены месту человека и «первоэлементов человеческих ценностей» в бытии. Фантазии медитативны, они включают элементы пейзажной изобразительности (больше других в Дорожной и Дунайской), повествовательности (Дунайская, Американская, Калужская), персонажности (Турецкая). В становлении жанра фантазии наблюдается движение от «пробы пера» в традиционном ключе (Дорожная, отчасти Дунайская) к уникальной форме.
Фантазиям присущи такие типы авторской эмоциональности, как «атмосфера благоговейного созерцания мира в его глубинной упорядоченности и приятия жизни как бесценного дара свыше» в Дорожной, Турецкой, Парижской, Японской, отчасти в Подмосковной; романтическая, за которой «тянется шлейф разочарований, драматической горечи, трагической иронии» в Дунайской; ироническая с элементами сатиры в Американской и Калужской.
Отличительные особенности фантазий заимствованы у музыки. Такова «нетрадиционность» фантазии как жанра, в частности, связанная с несоблюдением формы лирического путешествия в Парижской, Американской, Турецкой и Японской, с «перевертыванием» традиционных поэтических образов в Подмосковной. Это «фантастический, причудливый характер построений» в смысле особенностей образов и их развития в Калужской, Американской, Парижской. Это «своеобразная композиция», связанная с нарушением иерархии объектов в Парижской и Калужской, со сложным модально-временным построением в Дунайской и Калужской. Это контрапункт, «одновременное звучание двух или нескольких самостоятельно выразительных мелодий», в Калужской, Японской, Турецкой, Американской; таков и контрапункт мотивов земного и небесного в Парижской, Турецкой, Подмосковной.
Сочинение
Поэзия вышла на эстраду, особой популярностью стала пользоваться авторская песня. Возник целый ряд имен, в будущем - знаменитых исполнителей своих песен: Александр Галич, Юрий Визбор, Владимир Высоцкий, Новелла Матвеева и, конечно, Булат Окуджава. К тому времени Б. Окуджава был уже вполне зрелый человек, фронтовик, орденоносец, но его песни сразу же подхватила молодежь. Столько в них было неподдельного, тонкого человеческого чувства.
После волны бравадных песен про подвиги и любовь строителей коммунизма его песни явились откровением, воскрешением настоящей любовной лирики. Песни были рассчитаны именно на людей с прогрессивными чувствами и мыслями. После концертов песни Окуджавы выходили вместе с публикой на улицы и площади городов. Их пели люди всех возрастов и профессий. Но аудиторию Окуджавы отличала всегда демократичность взглядов, порядочность и интеллигентность.
Поколение фронтовиков благодарно ему за несколько песен, которые раскрыли душу солдата больше, чем иные романы о войне. Например, песня «Десантный батальон» стала знаменитой на другой день после выхода фильма «Белорусский вокзал». Известно, что песня спасла и фильм от ножниц советской цензуры, потому что самого генсека Брежнева эта песня растрогала до слез. Окуджава написал много песен на историческую тему. Удивительная способность чувствовать время, в котором живут и действуют его герои, роднить их с современностью сделала Окуджаву ведущим поэтом в кинематографе. В персонажах девятнадцатого века - времени благородных исканий - мы узнаем по песням Окуджавы деятельную молодежь «хрущевской оттепели». Интересен факт, что, когда эта «оттепель» закончилась, многие барды «потеряли» голос. Кто-то сделал это из чувства самосохранения, кто-то растерялся, кто-то уехал за границу. Но «холодное» время никак не отразилось на популярности Окуджавы. Его песни продолжали звучать с экранов кинотеатров и по радио. Мне кажется, это произошло потому, что, как я уже говорил, Окуджава мог вместе со своими героями жить в историческом времени, а говорить о современности. То есть Окуджава продолжал высказывать прогрессивные мысли, но облачены они были, например, в «мундиры кавалергардов».
И еще одна вечная и любимая всеми русскими людьми тема не позволила певцу и поэту потерять свою широкую аудиторию. Это тема - Москва. Начиная с «Песни о московских ополченцах»: «… Прощай, Москва, душа твоя всегда-всегда пребудет с нами» - и кончая признанием в любви Арбату: «Ах, Арбат, мой Арбат, ты - мое отечество…» - все песни шли, как говорится, на ура. Поэт ощущал себя частью Москвы, частью России.
Героиня любовной лирики Окуджавы всегда умна, тонка и благородна в чувствах. Это женщина, любовь которой заслужить не просто. Поэт вновь ввел в русскую лирику мотив преклонения перед женщиной:
… вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Окуджава тех лет не замыкался на песенном жанре. Он публиковал свои подборки стихов в толстых литературных журналах. Это в основном глубокие философские рассуждения о вечных человеческих ценностях:
И вот я замечаю, хоть и не мистик вроде,
какие-то намеки в октябрьской природе:
не просто пробужденье мелодий и кистей,
а даже возрожденье умолкнувших страстей.
Все в мире созревает в борениях и встрясках.
Не спорьте понапрасну о линиях и красках.
Пусть каждый, изнывая, достигнет своего…
Терпение и вера, любовь и волшебство!
Но и отдельно от музыки и голоса поэзия Окуджавы несет в себе огромный заряд человеческой доброты, напоминает нам о милосердии, о любви к окружающему миру, к родной истории. А про самого Булата Шалвовича я сказал бы строкой из его же стихотворения. В его личности главное - «терпение и вера, любовь и волшебство».
У оврага кузнечик сгорает.
Рифмы шепчет, амброзию пьет
И худым локотком утирает
Вдохновенья серебряный пот.
Б. Окуджава
Очень многие современные поэты и писатели всегда будут благодарны Булату Окуджаве за помощь. Он помогал талантливым, но не умеющим пробиться сквозь цензуру того времени. Юнна Мориц, Мария Романушко, многие другие получали от него не только дружескую поддержку, но и материальную помощь. Так, небольшой сборник стихов Романушко - певицы мира цирка - полностью вышел за счет стараний Булата.
Окуджава - удачливый человек. У него было мало врагов и очень много друзей. Он любил Москву и ухитрился придать мировое значение московским дворикам, скверам. А улица Арбат - это не просто улица, это “отечество” поэта.
Тонкий, романтичный писатель, Окуджава никогда не упрощал стилистику своих стихов. Но понимали его люди разных классов. Скорее все го потому, что в каждом человеке есть то, о чем писал Окуджава: мечта, грусть, любовь, надежда, вера в хорошее.
Он даже не столько пел (не имел никаких вокальных данных), сколько тихо и нежно рассказывал под простенькие аккорды. Это был уютный, домашний бард, умеющий без пафоса говорить о сложном и важном, о главном и второстепенном.
…В земные страсти вовлеченный,
Я знаю, что из тьмы на свет
Шагнет однажды ангел черный
И крикнет, что спасенья нет…
…Кавалергарда век недолог,
И потому так сладок он,
Поет труба, откинут полог,
И где-то слышен сабель звон…
…Как сладко мы курили!
Как будто в первый раз
На этом свете жили
И он сиял для нас…
Песни Окуджавы часто звучали в кинофильмах, придавая лучшим из них дополнительное очарование. Трудно представить, например, “Белое солнце пустыни” без песни Булата:
Ваше благородие, госпожа удача,
Для кого ты добрая, а кому иначе.
Девять граммов в сердце,
Постой - не зови…
Не везет мне в смерти,
Повезет в любви.
Окуджава прожил достойную жизнь. Вся Москва скорбела о его кончине. Он был и остается не избранным поэтом меньшинства, а поэтом глубоко народным:
Я - дворянин Арбатского двора,
Своим двором введенный во дворянство.
Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве. Учился в школе, а через год после начала Великой Отечественной войны ушел добровольцем на фронт. Уже после войны окончил Тбилисский государственный университет, филологический факультет.
Трудные испытания военных лет оказали решающее влияние на формирование Б. Окуджавы как поэта.
Первый сборник “Лирика” появился в 1956 году.
Поиски оригинальной поэтической формы выражения, творческой индивидуальности рельефно проявились во второй книге Окуджавы “Острова” (1959). Вслед за этим сборником вышли “Веселый барабанщик” (1964) и “По дороге к Тинатин” (1964), тепло принятые любителями поэзии. Книга “Март великодушный” (1967) оказалась слабее предыдущих: при ее подготовке поэт некритически подошел к отбору стихов, ранее публиковавшихся в периодической печати. Но и в так называемых “слабых” стихах истинного поэта читатель нередко находит выражение самых сокровенных чувств их творца.
Стихи поэта систематически печатались на страницах многих газет и журналов.
В 60-70-х годах Б. Окуджава писал также прозу (“Бедный Авросимов”, “Похождения Шипова, или Старинный водевиль”, “Путешествие дилетантов”). Но и в прозаических жанрах Окуджава остается поэтом, размышляя о чем-то своем, затаенно личном.
Песенная поэзия Окуджавы привлекает внимание самой широкой аудитории читателей и слушателей. В конце 50-х годов Окуджава первый взял гитару, чтобы напеть под ее аккомпанемент свои стихи. С тех пор исполнение собственной мелодии на собственные стихи получило широкое распространение. Песни-стихи Б. Окуджавы в его исполнении звучат по радио, с концертной эстрады, с теле- и киноэкранов.
Он даже не столько пел (не имел никаких вокальных данных), сколько тихо и нежно рассказывал под простенькие аккорды. Это был уютный, домашний бард, умеющий без пафоса говорить о сложном и важном, о главном и второстепенном.
...В земные страсти вовлеченный,
я знаю, что из тьмы на свет шагнет
однажды ангел черный и крикнет, что спасенья нет...
Кавалергарды, век недолог, и потому
так сладок он, поет труба, откинут полог,
и где-то слышен сабель звон...
Как сладко мы курили!
Как будто в первый раз на этом свете жили и он сиял для нас...
Песни Окуджавы, звучавшие в кинофильмах, придавали лучшим из них дополнительное очарование. Трудно представить, например, “Белое солнце пустыни” без песни Булата:
Ваше благородие, госпожа удача,
для кого ты добрая, а кому иначе.
Девять граммов в сердце, постой -
не зови... Не везет мне в смерти,
повезет в любви.
Вокруг стихов Окуджавы не раз возникала полемика. В этих спорах оппоненты пытались вскрыть достоинства и слабости стихов Окуджавы, разобраться в своеобразии его поэтического голоса. Правы же те из критиков, которые, говоря о популярности стихов и песен Окуджавы, на первый план ставят не мелодию песни, а ее содержание, лиризм, задушевность.
Бесспорным остается тот факт, что Б. Окуджава - лирический поэт. Оптимист и жизнелюб, он не мог оставаться безучастным ко всему непоэтическому в действительности. В этом одна из причин того, что в его поэзии так ощутимы, с одной стороны, интонации человеческого горя, печали, а с другой - ирония и самоирония. Так, в пронзительных словах “Ах, война, что ты сделала, подлая”, нельзя не обратить внимание на интонацию большого людского горя и скорби. Но считать Окуджаву трагическим поэтом вряд ли правомерно. Есть у него и строки, от которых веет глубоким жизнелюбием и уверенностью в завтрашнем дне.
Немало стихов Булат Окуджава посвятил Москве. В одном из них он восклицает:
Мой город носит высший чин и звание
Москвы, но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.
Лирический герой Окуджавы по характеру в чем-то похож на этот город: “Ах, этот город, он такой похожий на меня...”
В стихах поэта очень часто упоминается Арбат, арбатский двор, где происходят многие события. И это не случайно. Поэзия Окуджавы глубоко личная. С Арбатом у поэта связано немало: детство, юность, опаленная войной, его товарищи, не вернувшиеся с фронта, наконец, это место, где формировались первые этические и нравственные критерии будущего поэта. Он пишет:
Ах, Арбат,
мой Арбат,
ты - моя религия.
Стихи поэта смелы, конкретны, глубоко правдивы. Однако было бы ошибочным утверждать, будто бы его мир сужен до рамок Арбата. Так, в “Песне о Сокольниках” поэт говорит:
Мы вросли, словно сосны,
своими корнями в ту страну,
на которой живем.
В лирическом мире поэзии Окуджавы немало условного, сказочного: здесь и элементы игры, которыми пересыпаны отдельные строфы, здесь и необычные персонажи: Веселый Барабанщик, Голубой Человек, муравьи, сверчки... Но в этих стихах ощутима неразрывная связь с реальностью, с современной жизнью. Осуществляется она посредством разнообразия мотивов (мотив надежды - один из самых дорогих для поэта). Для поэзии Окуджавы характерно широкое использование вводных слов, междометий, союзов, антонимов (“смеясь и плача”, “трудно и легко”).
Тонкий, романтичный писатель, Окуджава никогда не упрощал стилистику своих стихов. Но понимали его люди разных классов. Скорее всего потому, что в каждом человеке есть то, о чем писал Окуджава: мечта, грусть, любовь, надежда, вера в хорошее.
Окуджава прожил достойную жизнь. Вся Москва скорбела о его кончине. Он был и остается не избранным поэтом меньшинства, а поэтом глубоко народным:
Я дворянин Арбатского двора,
моим двором введенный во дворянство.
